СВЕЧА НА ПЕРОНЕ

 

Эти белые клавиши – белые дни.

Эти черные клавиши – черные дни.

И на белых прощальные пляшут огни.

И на черных прощальные пляшут огни.

Проплывает последний вагон: догони.

Проплывает последний вагон: догони, догони.

 

Будто пальцы по клавиатуре идут и стучат.

Будто сняли все струны – сустав за сутавом стучат.

Будто сняли все рельсы - состав за составом стучат.

Я свихнусь наконец

От квадратного мерного стука!

Уплывает вокзал. И стоит на перроне свеча.

Мной однажды в протяжную ночь зажжена,

Все горит и горит.

                           Эта жизнь – распроклятая штука!

Мой огарочек горький – судьба, сумасбродка, жена,

Все горит при дороге – стоит при дороге свеча.

Словно жертвенник жаркий –

                                         стоит при дороге свеча.

 

                    ВИКТОРИЯ

 И дом мой опустел. И мир обрел черты

Великосветвкой тягостной обедни.

Я слушаю затасканные бредни,

Затейливые речи немоты.      

 

И в пустоте – в движенье пустоты, -

В струящемся и вьющемся потоке,

Слова мои – как вьюжка в водостоке –

Стекают в горло с небной высоты.

 

И в часовой захватанный стакан

Друзья мне льют первяк из туберозы.

И в горле собирается туман,

Восходит вверх. Мне называли: слезы…

 

И что еще? Ах, да, чуть слышный зуд

В губах, однажды выстуженных Летой.

И что еще? И почему зовут

Вот это поражение – победой?

 

Да мне ли – на обугленных костях

Таскающему драповое тело –

Возрадоваться вдруг, что потеплело,

Оттаяло признанье на устах.

 

И мне ли – полыхавшему в кострах

Смут вековых – оплакивать мгновенье?

Викторией зовется этот крах.

 

                  ПОПУТЧИЦА

 

1

За Доном, за долгою степью сквозит синева,

Юлит электричка борзая в овестных откосах,

С высоких откосов в окно залетает листва,

И желтые смерчи, вращаясь, идут по проходу…

 

Я долго гляжу, как в глазищах раскосых –

В пиалах овальных – хрустальная плещет беда

И темный зрачок проступает сквозь горькую воду.

 

Прижав локотки напряженно – как будто бежала, -

Сидела спокойно, но в ломанном лете бровей,

В том, как оглянулась, - почудилось: кони по шпалам!

Погоня по шпалам! Торопяться кони за ней!

 

2

Должно быть, не так, но спросил я тогда:

«Откуда ты, лярва? Ты ликом – звезда,

До боли бела, а очами – орда…

Видал я таких! Только чья ты беда?»

Все длинные ноги и все поезда

Уносят от этих коней не всегда…

«Чьи кони? – спросил я. – Сама ты откуда?»

И девушка мне отвечала: «…Туда».

И сгорбилась, словно старуха: «…Туда».

И темной ладошкой махнула туда,

Где синюю степь заливала полуда.

 

Должно быть, не так, но сказала: «…Юнец,

Очами – отчаян, поломан – да выжил,

Что нянчишь гитару? Садись-ка поближе,

Сыграем про разные эти дела:

Как лисья была я.

Как рысь я была.

Все рыскала градом –

Как горло искала…

Шакала ласкала,

С шакалом спала.

Шалавой звалась

И шалавой жила,

И как унесла два излапанных липких крыла

И сердца огрызок в щемящую степь от вокзала!

…Ах, мать-перемать! – кабы голос –

Уж я бы сыграла!»

 

3

Вот так эта девушка, эта старуха сказала.

Быть может, не теми словами, да смысл был такой.

Сказала: «Сыграй мне, пока я себе не сломала

Синюшную шею на синей свободе степной!»

 

И в гулком вагоне, качаясь и плача, плясала –

Как об ногу – ногу присохшую грязь оббивала.

И листья звенели над ней словно дикие осы,

И карие косы,

А может быть, карие космы,

 

***

 

На живой ноге в бутсе «адидас»

Инвалид по проходу шоркает,

А другая нога – что твой карандаш,

Одной пишет – другой зачеркивает.

Как колоду карт,

Развернет меха,

Заведет гармонь заунывный зык.

Не берет уже инвалид верха.

Не берет уже инвалид низы.

Не болит душа,

Не болит рука

Нажимать на грудь и на клавиши.

А болит нога,

А болит спина,

И хребет болит низко кланяться.

Ах, мы выросли до высот стиха!

Дорасти бы нам до поэзии…

Не берет уже инвалид верха.

Не берет уже инвалид низы…

                                                    И

Двери сходяться – как два лезвия.

Откусила дверь голубой сквозняк.

Гомон тамбурный: так и перетак.

И зачем в карман с дыркой лезу я?

 

Только что с меня возьмешь, с дурака?

Догоню в другом вагоне старика,

Суну мелочь в задрожавший кулак.

 

           ДОРОГА, ДОРОГА…

                                            

                                          Жизнь, жизнь…

                                                 А. Тарковский

 

Был старик велик и сед, в темных клочьях моха.

Ему столько было лет… Целая эпоха…

Ясным утром – белым днем – спрашивал дорогу:

«Пособи, сынок, огнем. Потерял, ей-богу».

Оглядел я чистый дол, ясная картина:

Ветер в поле бос и гол, ни креста, ни тына,

Ни тропинки, ни тропы, коршун в небе стынет.

Как ни выправи стопы – нет тропы в помине.

Волчий зык да птичий крик, то овраг, то яма…

Говорю: «…Иди старик, все дороги – прямо».

 

И побрел старик слепой. Вижу – влево тянет,

Захлестнет стопу стопой – господа помянет.

Посох – что твоя слега – вязнет в диких травах.

А запнется, и нога тело тянет вправо.

Восемь бед – один ответ. Я его обидел.

Только впрямь дороги нет! Я сказал – что видел!

Нет тропы, дороги нет, рыскает эпоха,

Будто чует чей-то след, только чует плохо.

Как ни выправит стопы – то овраг, то яма.

 

 

ЛЕГЕНДА О ПАНЕ

 

В полночь, когда вьюга выла и мела,

Звонарю подруга старца родила.

И лежал он молча на пустом столе,

И зияли молча два зрачка во мгле,

И сжимались молча пальцы в кулаки,

И мерцали волчьи белые клыки.

Он лежал и думал на кривом столе,

Проступала дума на кривом челе,

Все лежал и думал: «…Странные дела –

Звонарю подруга старца родила…

Глупые вы дети, мама и отец.

Расставляйте сети, мама и отец.

И поставьте черный у двери капкан.

Ждали вы мальчонку, а родился Пан.

Зачинал раб божий божия раба.
Понесла рабыня божия раба…

Да кишат рабами божьи небеса –

Я тряхну рогами и уйду в леса.

Посох мой наследный бросьте у дверей –

Я сломаю посох на число частей.

Крестик на гайтане бросьте мне за дверь –

Я свяжу гайтаном панскую свирель.

Не кричи родная, ах не голоси.

Вервие тугое, отец, не тряси –

Не слыхать за лесом материнских слов,

И проклятий отчих, и колоколов.

А пройдут все долга и когда в апрель

Принесут к порогу теплую свирель,

Суженой верните панов самогуд –

 

 

               КОМОС. САТИР

 

И поздно радоваться и,

Быть может, поздно плакать…

Лишь плакать, хохоча и хохотать до слез.

Я слышу горб. Ко мне вопрос прирос.

Я бородой козлиною оброс.

Я в ноги врос. Я рос, я ос, я эс

Напоминаю абрисом своим.

Я горб даю погладить и полапать

Я грозди ягод вскинул на рога.

Я позабыл, где храм и где трактир –

И что же есть комедия, Сатир,

И в чем же есть трагедия, Сатир.

 

Я спутник толстобрюхих алкашей,

Наперстник девок пьяных вдрабадан.

Я в грудь стучу, как лупят в барабан,

И рокочу всей шкурою козлиной,

И флейту жму, и выпускаю длинный

Визгливый звук, похожий на кукан.

И на кукане ходит хоровод

И пьет и льет мясистая порода.

И что же есть комедия, народ?

И в чем же есть трагедия народа?

 

…Смотри, смешно, мы все идем вперед,

Комедия, мы все идем по кругу,

И трезвый фан в кругу своих забот –

Что пьяный фавн, кружащийся по лугу…

…Смотри, смешно, сюда ведут дитя,

Комедия, веселенькая штука,

Я вновь ее увижу час спустя,

Она повиснет на руке у внука…

 

О шире круг, поскольку дело швах!

В чем наша цель, не знает царь природы.

Меж тем – и ах! – проходят наши годы

В хмельных целенаправленных трудах.

И все страшней, все шире, все быстрей,

И дудка воет, как над мертвым воет сука:

Лишь мертвый выпадает из цепей,

А лица веселей и веселей. Но, боже мой,

                                                    какая мука…

 

Вот в трезвом опьянении ума

Бредет старик, заглядывая в лица,

По тощей ляжке хлопает сума,

Он позабыл, куда ему крутиться.

Он смотрит так, как будто виноват,

Он спрашивает, словно трет до дыр:

-         Так в чем твоя комедия, Сатир?

 

 

 

ДОБЛЕСТЬ

 

                                            …В военных целях, облил

                                                        мальчика нефтью и поджег,

                                                        чтобы  посмотреть,  горит

                                                        ли в нефти тело.

 

                                                                         Из жизнеописания

                                                           Александра Македонского

 

Ты взял Геллеспонт, как барьер. Буцефал

Медлительных персов топтал.

На звонких щитах Буцефал танцевал,

На спинах костлявых плясал.

Но вспомни: обугленным телом дрожа,

На скользких от нефти камнях,

Худыми ногами живая душа

Скребла эту слизь, этот прах…

Когда твой угрюмый железный конвой

Мальчишку – в багровом бреду –

Влачил по планете, он черной пятой

В земле пропохал борозду.

И мир разразился небесной водой,

И в русло вода натекла.

Меж воинской славой и славой святой

Навеки межа пролегла.

 

Назад! Захлебнешься горючей слезой.

Твой конь не пройдет над такою рекой.

Назад! Содрогнись, непреклонный герой,

Твой лик все ничтожнее день ото дня.

Убийца детей с узловатой рукой –

Таким ты останешься в скорби людской.

Ты взял Геллеспонт, но пред этой чертой

 

          ***  

 

Я стольких любимых оставил векам,

Годам и неделям, ночам и часам –

В тряпье и порфирах, во храме и в хламе.

Они оставались в эпохе своей,

В теченье ночей и в течении дней.

И Хронос глотал своих  бедных детей,

Давясь их сухими телами.

 

 

Я видел – мне тягостно зренье мое! –

Я видел, как строилось наше жилье.

И видел руины, руины…

 

Мне камень огромный служил алтарем,

Огонь совершался на камне, а в нем

Спекались рубины, рубины…

 

Был первый мой дом знаменит и высок.

Но вот я сквозь пальцы просеял песок

И я не нашел сердцевины…

 

Я стольких любимых оставил векам,

Годам и неделям, ночам и часам.

Я вышел.

 

Да, я их оставил здесь, в доме моем.

И вот я меж пальцев размял чернозем,

Но сердца я в нем не услышал.

 

Я непобедимее день ото дня,

Но смерть и любовь побеждают меня,

И я обнимаю как гостью, хозяйку в дому,

И пространство звенит.

Там Хронос бесценным рубином скрипит

 

         ***

 

Я ждал тебя всю жизнь свою, пойми,

От ожиданья стала неделимой

Любовь, а ты – лишь женщина любви,

Единожды – тобой – неутолимой.

 

Одна любовь. Одна любовь. Одна.

Я разные давал ей имена.

Вода – водой – воды – с водою…

Глупец. Они звучали чередою.

 

 

 

 

 

                     ОКО

         

1

 

Мы вернемся однажды под закрытые веки.

Мы однаджды – единожды – глаз не откроем

И останемся там, за сомкнутыми крепко очами.

И остануться здесь в осторожном молчанье

Пара квелых бутонов, томительный запах аптеки,

Односложные вздохи и скорбные люди.

Мы припомним ничто.

Мы, конечно же, что-то забудем.

Мы вернемся однажды в глухую пору дорожденья,

До дождя и до света, до снега, до слез, до ненастья,

До всего, что назвал я – единожды счастье.

Нас не станет, и это случится однажды…

Посмотри, мое сердце, какие великие горы,

Приглядись, мое сердце, какие великие снеги,

Изумись, мое сердце, какие великие реки

Обреченно сползают в долины с покатых вершин!

Но уйдем мы с томительным привкусом жажды.

Нас не станет, и это случится однажды.

И прикроется веком зеница души.

Мое тайное око,

Четвертое око…

Я забыл вам сказать, что четыре мне глаза даны.

Смотрит вверх теменной – нет ли в тучах войны,

А глаза исподлобья глядят – то светло, то жестоко,

А зеница души на прохожих глядит одиноко

И призывно мерцает, как шепот среди тишины.

 

2

 

Мое тайное око,

Четвертое око,

Незримое око…

Вкруг да рядом – машины, деревья, дома.

А в машинах – бензин,

А в деревьях – биение сока,

А в домах этих – люди.

А в людях царит кутерьма.

А я вижу душой, как слетают с карнизов

И восходят из окон, как смех или снег,

Сизокрылые мысли и помыслы тех,

Кто бездарно влюблен и беспечно крылат.

И я вижу кромешный порядок и лад

В тучных стаях, что наземь из окон летят;

Каждый сизый цыпленок на вертел нанизан

И хурмой фарширован, как толом снаряд.

Ах, едальные птицы едальных утех,

Заклинаю: фен-хель-кар-дамон-ба-стурма,

Возвращайтесь, роняя подливу, в дома.

Только птицы крылатых летят задарма…

 

3

Только птицы крылатых летят задарма,

Задарма богатея и даром мудрея,

Я богаче не стал, и счастливей  не стал,

И добрее.

Только стал терпеливей терпеньем ума.

И терпеньем ума я буравлю дыру в человеке,

И терпеньем ума за какие-то струны беру,

Как берут за грудки… Человек отвечает: …умру.

Я умру,

         ты умрешь,

                        мы уйдем под закрытые веки.

 

4

Посмотри, мое сердце, какие великие горы…

 

 

***

Бессмертья достоин представивший вечность.

Вобравший пучину – подобен пучине.

Но вспомнил я жизни своей быстротечность –

И зябнет душа моя в страхе отныне.

 

И жалобно сердцу. И сердце остынет,

И тело остудят текучие годы…

Но разум! Ужели же разум не минет

Зыбучая лава могильной породы?

 

Собой бесконечность объявший, как точку,

Бессмертье вобравши, как длинное слово,

Мой череп вберет в себя мерзлую почву

 

И  станет приютом червя дождевого.

 

И в страхе любовь сочиняют поэты,

И в ужасе рай сочиняют народы…

Когда же притянут природу к ответу

И смерть ей вменят как ошибку природы?

 

Доколе – бессмертной по дерзостной сути –

Душе на погост собираться во страхе?

Во страхе – во ужасе темном! – во жути,

 

               ИДИОТ

 

У маленькой мамы в прорехи халата

Глядело набухшее нежное тело,

Носок бесконечный вязала палата,

Стенала – сопела – зубами скрипела.

Зачуханный доктор по розовым попкам

Похлопывал рожениц в знак одобренья,

И в этот же час совершались творенья

И квело вопили творенья.

Детей фасовали по сверткам, по стопкам,

И в мир вывозили носами вперед.

И был там один, он чуть было не помер

(Не понял, как нужно дышать, но не помер),

Потом он смеялся – как льдинка в бокале –

А прочие свертки над ним хохотали:

Мол, экая штучка, мол, выкинул номер –

Не понял, как нужно дышать, но не помер,

Не понял, какнужно дышать, идиот

(А он и не понял. И он не поймет).

 

Он будет глядеть им в лицо не дыша –

В мальчишечьи рты в пузырях и сметанах –

О выдох и вдох – два огромных шиша,

Два кукиша, скрученных в разных карманах,

Два страшных обмана… Пульсирует сон,

Как выдох и вдох неизвестной причины.

И он не дыша подглядел, как мужчины

Пульсируют мерно в объятиях жен,

И как равномерно пульсирует плод,

Гудит, наполняясь таинственным соком.

На все поглядел он задумчивымоком.

И все он оплакал, смешной идиот.

А все потому, что за выдохом – вдох,

И вдох утекает в свистящие щели,

И шар опадает. И лишь – асфодели,

Цикута – амброзия – чертополох…

И он в разбеганье вселенских светил

Увидел вселенских светил возвращенье.

И мир опадает. И только забвенье,

Забвенье – молчанье – клубящийся ил…

 

И он оглядел эту даль, эту ширь,

Да он оглядел и сказал: это плохо!

И выдохнул, выдул вселенский пузырь,

 

        ***

 

Так было просто в прежние века:

Духовные отцы пеклися о морали,

Кресты страшенные высоко задирали

С навеки приколоченным Христом

И неразумным агнцам и овнам

Грозили указующим перстом.

 

А милые но грешные поэты

Безнравственно кутили до рассвета

И, соблюдая разные манеры,

Болтались с балаболками по скверу,

И, насмерть застрелившись раз-другой,

Святым отцам безропотно грозили

Какой-нибудь заблудшею ногой.

 

Зачем же нас в один котел собрали –

Поэтов и блюстителей морали?

Мы затеваем, словно постирушку,

Занудную, как проповедь, пирушку.

И я, мой друг, ловлю себя на том,

Что, левою рукой маня девицу,

Я праведной грожу себе десницей

 

             ЭРОТ И ЭРАТО

 

Не путайте Эрота и Эрато,

Лукавого затейливого брата

И глупую, но честную сестру.

Не путайте Эрота и Эрато,

Не путайте великую игру

Мечты своей с ничтожностью желанья

Ей обладать.

                     Не сводничай, Эрот!

Пусть мимо эта женщина пройдет

В лучах светила, в охре светотени

Пусть лишь мелькнут колени, как форели,

Пусть лишь качнутся тяжкие бутоны

Исполненной желания груди.

                                      Несносная Эрато, уходи!

Вослед тебе потянутся свирели,

Затеплются дрожащие фаготы,

Туманные гитары задрожат…

И пусть дурак, мальчишка, хвостопад,

Нам сводный твой подмигивает брат –

Ты знай дорогу, что тебе дана:

Вдоль длинного и низкого окна,

Вдоль улицы.

                      Вот ты еще видна.

Вот я могу, на цыпочки пристав,

О, боже мой! Увидеть на мгновенье

Шафранных складок легкое волненье.

Вот спутник твой, вцепившийся в рукав,

Вновь оглянулся и глядит, глядит,

 

            КОЛЫБЕЛЬНАЯ

 

1

На какой-то ветренной, ветренной дальней планете

Привязалась девочка к ветру, а он только ветер.

Только буйный ветер – как хочешь его обнимай,

Налетит, нашепчет – как хочешь его понимай:

                                                            Баю-бай… баю-бай…

Уж не знаю, что там с тем ветром у ней получилось.

Не случилось что-то, а может быть, что-то случилось.

Потерялся ветер – и с ветром такое бывает

Непонятно только… Но кто их, ветра понимает?

И не знаю, что там, в безветрии, ей не хватало,

Только эта девочка ветренной девочкой стала.

Все искала ветер, шептала в похожие спины:

«Обернись, мой ветер!»

                                        А он обернется… Мужчины…

 

2

Как-то пролетала сквозь облако с тайной улыбкой –

Привязалось облако к девочке тайною ниткой

(Просто улыбалась, по ветру иль так, без причины).

Привязалось облако ниточкой из сердцевины.

Вот такая музыка: девочка – облако следом,

Августином, голубем, ангелом, просто соседом.

Обнимать пыталось, да облаку – как обнимать?

Понимать пыталось, да девочку – как понимать?

Напевает что-то… Как хочешь ее понимай:

 

            ВНАЧАЛЕ ЯБЛОКО

 

Вначале яблоко… Здесь возникает плод

Из ничего, из света, из причины.

Она его торжественно берет

И проникает в плоть до сердцевины.

Вначале яблоко… Я помню этот жест

В тот смутный день судилища Париса.

О, как она свой приз достойно съест,

Раскинувшись под сенью кипариса.

И вытряхнув три сердца на ладонь,

Сердца опустит в жертвенный огонь.

Вначале яблоко… Я помню вкус его

И запах на губах, и то мгновенье –

Грехопадение, и грехоискупленье,

И низость всех времен, и торжество.

 

…Библейские глаза твои люблю

За страстный час, за изгнанность из рая,

З то, что, холодея, обмирая,

Я путь земной – как путь земной терплю.

Брось в гроб мне яблоко –

Когда промерзший ком

О крышку приколоченную стукнет,

Когда последним сдавленным глотком

Моя душа кого-нибудь аукнет,

Когла окликнет нечто и ничто

Из вечной глубины, из глуби тленной:

«Ты был», я предъявлю его вселенной:

«Я был. Оно надкушенно Еленой.

 

  ТАНАИС. НАДПИСЬ НА КАМНЕ

 

Войди всей город, путник, без сомненья,

Как в дом радушный друга своего.

Он не ушел. Он вышел на мгновенье –

 

                  АМФОРА

 

Надменный выгиб чужестранных плеч.

Изгиб бедра, прикрытый тканью длинной.

Когда б не речь – да, если бы не речь,-

Что б знали мы о женщине любимой?

 

И что нам знать о женщине дано?

Несу сосуд, встревоженно гадая:

Аспазия? Ксантиппа? Иль Даная?

 

    К ПОЗДНЕЙ АМФОРЕ

 

Ну, что так смотришь, подбоченясь?

                                                           Ныне –

Не то вино. О, юности венец!

Наложницу, античную богиню,

Сарматам продовал тебя купец.

 

Сколь много уст знавало это тело…

Не то вино… И более того –

Прелестница! Как ты отяжелела

 

ГЕРМЕС. ДИАЛОГ СО СТАТУЕЙ

 

«Ты бог, Гермес, а вертишься у трона.

Что Зевс тебе?» – «Мне кровь родная он…»

«Зачем ты скот украл у Аполлона?»

«Чтоб не заелся славный Аполлон –

Взамен коров ему я сделал лиру»

«Скажи, Гермес, ведь нынче ты богат,

Продай коров и сшей себе наряд,

Ну что ты голый шастаешь по миру?»

«…Но этот мир, он так наряден, брат…»

 

«Скажи, Гермес, ведь ты посланец неба,

Зачем ты покрываешь воровство?»

«Все люди, брат. Людское естество

Вина желает и желает хлеба».

«В твоей свирели музыка витает,

Ну что тебе желания людей?

Кто знает, что им нужно?»

«Прометей…

А что не нужно, даже он не знает…»

 

Сказал я: «Не понять твоей морали,

Позволь – перепишу все набело?»

А бог молчал. Нагой – как обокрали,

Тянул шнурок, аж челюсти свело:

Чинил свои крылатые санлалии

 

***

Вы потом все припомните, как сновиденье –

Наши долгие томные игры глазами,

Что ответили губы, что руки сказали,

Наши разные мысли, полночные бденья.

Дом дощатый, скрипучий скандальных поэтов,

Полустанок, где ясно цветет бузина.

Бузина, что – как лилия – светит со дна

Неглубокой пиалы рассеянным светом.

Вы потом все припомните, словно награду, -

Как сухая трава оплетала ограду,

И ограду, что нас от всего ограждала,

Под напором дрожала, да не оградила…

Потому, что жила в нас дремучая сила,

Потому, что легко от всего оградиться,

Только нужно нам было попроще родиться,

Чтобы нам не пришлось от себя ограждаться.

Все равно вы припомните тайные слезы,

И, как тайную радость, припомните горе,

Вы припомните город, где мы не похожи

На любимых людей, что забудутся вскоре.

Я потом все припомню, неведомо – что же,

И как есть - еретик – буду долго молиться:

Не лишай меня, смертного, памяти, боже,

Перед тем, как бессмертным забвеньем забыться.

Мне потом все припомнится, как утоленье

Жаркой жизни – любимые юнные лица,

Я не знаю, пред кем мне стоять на коленях

 

ВИДЕНИЕ НА МЕРТВОМ ДОНЦЕ

 

С верховий горных – там где снег

Таит ручьи, кристаллами блистая,-

Знакомым звездам сумрачно кивая,

Плыл на спине спокойный человек.

 

Светились белым яблоком белки.

Зрачки темнели, тайное скрывая.

Прощальным жестом жизнь благословляя,

Струились вслед две смуглые руки.

 

А в берегах мерцали города,

Мосты мерцали, станы выгибая.

В азовский плес размеренно впадая

Чуть шелестела, тело омывая,

Тяжелая, немая, неживая,

Холодная летейская вода.

 

И клокотал, запаянный внутри,

Глоток ночного воздуха сырого:

«Прошу тебя – на выдохе умри!

Тебя прошу – на выдохе умри! –

Верни глоток дыхания земного.

 

Верни с прощальной щедростью собрата

Прощальный выдох тавам и цветам.

Ужель ты что-то крикнуть хочешь там –

Там, где река кончается, и там,

 

        ***

Радостны мы, танаиты. Праздничны наши одежды.

Радостны наши печали. Празднична наша тоска.

Тысячелетний некрополь наши венчает надежды.

Наши стопы омывает с мертвым названьем река.

 

Мы запрягаем в сандальи ветер степной Меотиды

И в пристяжные готовим ветер в своих головах.

Дождь и подземные воды наши питают клепсидры,

И родниковое время не иссякает в часах.

 

Радостны мы, танаиты, здесь на античном погосте,

Где безымянные кости склабятся лицам живым.

Будничны наши заботы, но, как и прежние гости,

Мы бесконечно бессмертны до сентября. И засим –

 

С листочком сухоньким в руке,

С талантом собственным на шее,

Все радостней, все веселее,

 

***

Перевезешь его, Харон,

Как я тебя просил.

Он для гражданских похорон

Монет не накопил.

 

Дешевле жить и не иметь

Кончины на веку –

Ведь у друзей в карманах медь.

Что дать гробовщику?

 

Что дать могильщику за труд?

На что купить муар?

Так слушай: если не затрут

Случайный этот дар,

 

Без благодарностей и слез –

Легко, как медный грош, -

Он щедр! – с него талант возьмешь,

 

 

ЧЕТВЕРТОЕ СЕНТЯБРЯ

 

Какая темная пора – ночь нарождения на свет.

Еще далеко до утра, и мгла высока и зерниста,

Еще бледнеет силуэт и скорбный профиль органиста,

Еще в ушах стоит трезвон и рокот погребальной стали,

И комья не отгрохотали, а я опять на свет рожден…

 

Так значит, снова все сначала: галдеть, талдычить,

                                                                         толковать.

За много лет душа устала одно и то же повторять.

Но значит, снова я рождаюсь, тысячелетнее дитя,

И повторяю – повторяясь. И прохожу – не преходя.

 

Еще мгновение вглядеться в лицо уставшему врачу,

Еще услышать: сердце… сердце…

                                                        Вдохнуть и крикнуть.

 

                   ПИСЬМА ИЗ ГОРОДА.

         -------------------------------------------

                                ДВОРИК

 

…Ты качала,

Ты лелеяла, нянькала глупую душу мою,

Дворовая родня – обиталище тасок и сплетен.

Эй! Урла дорогая! Мне страшно, но я вас люблю,

Мне уже не отречься. Я ваш. Я клеймен. Я приметен.

По тяжелому взгляду, железному скрипу строки –

Как ножом по ножу – и, на оба крыла искалечен,

В три стопы – как живу – так пишу, и сжимает виски

Жгут тоски по иному – по детству чужому…

                                                                     Я мечен

Этим жестким жгутом, он мне борозды выел во лбу

И поставил навыкат глаза – на прямую наводку –

Чтоб глядел я и видел: гляжу я и вижу в гробу

Этот двор, этот ор, этот быт, эту сточную глотку

Дворового сортира (в него выходило окно),

Склоки жадных старух, эту мерзость словестного блуда…

Я люблю вас, и я ненавижу, мне право дано –

Я из наших, из тутошних, я из своих, я отсюда.

 

Испытателем жизни – вне строп, вне подвесок, вне лонж,

Меня бросили жить, и живу я, края озирая:

Из какого же края залетный восторженный «бомж»

Залетел я, и где же – ну – где же! – края того края?

Камень краеуголен.… Но взгляд мой, по шару скользя –

Как стекло по стеклу – возвращается к точке начала…

Ну, нельзя было в этом дворе появляться, нельзя!

Не на свет и на звук, а на зык и на гук

                                                         ты качала…

------------------------------------------------------------------------

 

                                     О СМЫСЛЕ

 

Зачем, чтоб понюхать цветы – убивают цветы?

Зачем драгоценные листья сжигают в кострах?

В стандартных квартирах, какие должны быть мечты?

И что за любовь обитает в стандартных домах?

 

Зачем виноград, как любовник, ползет на балкон,

А женщина окна завесила влажным бельем?

Зачем же мы землю одели в стекло и бетон?

И где же нам жить, если мы на земле не живем?

 

Зачем ты деревья согнал в ботанический сад

И толстой чугунной решеткой деревья обнес?

И что же ты плачешь, когда чей-то брошенный пес

Бежит за тобой и глядит, будто в чем виноват?

 

А кошка зачем? Ну, к чему тебе чванный тотем,

Что ходит и спит, и слегка согревает судьбу?

Зачем эта кошка? Ну, ей недоступно – «зачем».

Но ты-то, зачем из владычицы сделал рабу?

 

А сколько скопить нужно денег, чтоб выстелить гроб?

А сколько в бездонную душу копеек войдет?

А сколько кормить нужно тело, чтоб выправить лоб

И сделать таким же тугим и большим, как живот?

 

А впрочем, зачем? И кому мою радость повем,

Уж если узнаю – на что же мы обречены?

Зачем у тебя только дочь – продолженье жены?

А сын… Где же сын твой? Кому ты расскажешь – зачем?

 

Зачем же ты куришь всю ночь – аж в квартире темно –

И травишь смушенную душуи сырым табаком?

А если зажечь черновик – открываешь окно,

Ну что ж ты не дышишь своим вдохновенным стихом?

 

Зачем? – говорю я, а время идет и идет…

Окно открываю – восходит туман в синеву…

Я знаю куда – ну конечно же! – вверх  и вперед.

И знаю ответ – почему: потому, что живу.

 

…Так выберем смысл из бессмыслицы и воспоем,

И будем гордиться пред вечностью именно тем,

Что выбрали смысл из бессмыслицы – только зачем? –

 

                                  ЧАСЫ

 

1.

Как зверь, что ищет соль земли, не ведая, чего же хочет,

Мы проходили и прошли, и вот над нами смерть хохочет.

Среди потоптанных долин, стоим обуты и одеты

И знать хотим – чего хотим, когда уже желаний нету.

Мы недра выскребли земли, мы сотворили мир свой вещий,

И вот надкушенные вещи вкруг нас валяються в пыли.

 

Мы проживаем в тесноте, влача вещей ненужных бремя,

И прибываем в нищете, поскольку время – время – время –

Вот мера жизни. Вот одна минута жизни – как монета.

Вся жизнь – вот страшная цена, за то, что не нашли ответа.

 

2.

Я знать хочу – чего хочу,

Я обнажаю понемногу

Свой дом и волоку к порогу

Обноски, что давно влачу.

И здесь остануться часы –

Свидетель крайнего позора:

Я нищ – я нищ – я нищ, и скоро

Они затеються, как псы,

Трястись и взлаивать надрывно,

Напоминая в пять утра,

Что жизнь уходит непрерывно

 

                    ТРАПЕЗА

 

Подвалом влажным и густой асфальтовой смолой,

Подвалом бражным и тугой табачною золой,

Опухшим выменем души и головой творца,

Промявшей плюшевый диван седалищем лица,

Утробным воем парных труб системы паровой

Клянусь, что это все – со мной.

Да это все – со мной:

 

Я гость на пиршестве немых, собравшихся галдеть,

Они ревели над столом, а мне велели петь

И заглушать вороний ор оголодавших душ.

…А лестница вела во двор, и там играли туш!

Там пожирали пиджаки карманные часы,

Глотали вяленых коров парсеки колбасы,

Топтал ступни свои плясун и под – кромешный крик –

Оратор – с пеною у рта – заглатывал язык.

 

А дверь в огромный мир  вела, и там играли марш.

И там пила тайгу жрала, разбрызгивая фарш,

И там впивался в недра бур коронкою вставной,

И присосавшийся насос пил земляной настой.

Клянусь, что это все - со мной,

Все наяву, все здесь.

Клянусь, что правду говорю, и буду землю есть…

 

Я гость за трапезным столом,

Где рвут мой теплый труп.

Я озираю этот дом, где я стекаю с губ,

Сочусь по выям, по локтям и по горжеткам дам

Кровавым соком. Я сто крат разорван пополам,

И пополам еще сто раз. Я в дом зашел на час

И непрожеванным куском в зубах его увяз.

Клянусь, что это все со мной,

Все наяву, все здесь.

Клянусь, что правду говорю, и буду землю есть.

И род людской, что землю ест, не умеряя прыть,

Обязан – пусть с набитым ртом – но правду говорить.

 

А, правда, жестче горных руд и горестней песка,

А, правда, соли солоней тясин солончака:

Здесь некто мыслил о птенце, но сотворил толпу.